ЖУРНАЛ
«США v Канада: экономика, политика, культура»
N 1 (364) январь 2000 г.

В.А. Кременюк,
доктор исторических наук, профессор, заместитель директора ИСКРАН

Россия – США: первые уроки балканского кризиса 1999 г.

Возможно, еще рано говорить в полном объеме об уроках балканского кризиса 1999 г. Он далек от завершения, и даже несмотря на то что его военная фаза уступила место поискам дипломатического урегулирования, такое состояние кризиса, при котором можно по всем правилам ставить вопрос о его фундаментальных уроках, еще не наступило. Скорее всего, это удел историков. Тем не менее, вопрос уже сегодня волнует многих политиков, дипломатов военных, ученых, журналистов, потому что и так, без особого анализа ясно, что балканский кризис весны-лета 1999 г. имеет знаковый характер: он свидетельствует об окончании одного периода в развитии международной обстановки и о наступлении другого, во многом отличного от предыдущего. В лучшую или худшую сторону – время покажет.

Что изменил балканский кризис?

Если ответить коротко на поставленный вопрос, то можно сказать так: он изменил почти все, потому что мир после 1999 г. уже никогда не будет таким, каким он был сразу после окончания холодной войны: примирение вчерашних противников, надежды на партнерство, демократизация международных отношений, рост сотрудничества, маргинализация конфликтов, одним словом – “новый международный порядок”. Может быть, этот мир был недостаточно устойчивым, возможно, в нем были излишне сильны элементы наивного романтизма, но все же в нем явно ощущалось желание уйти от угрозы войны за счет примирения, конвергенции разных общественных систем, доминирования права и общечеловеческих ценностей, создания подлинно глобального человеческого сообщества. Так вот, с началом бомбардировок Югославии самолетами НАТО этот мир был разбомблен первым и ушел безвозвратно в прошлое как очередная нереализованная мечта человечества. Хорошо известны попытки целого ряда политиков представить дело так, будто в действительности ущерб международной системе вследствие действий НАТО был минимальным, если он вообще имел место. В принципе признается, что военная акция блока против суверенного государства в обход Совета Безопасности ООН, конечно же, не лучшее решение проблемы Косово, как и всякого конфликта, но, во-первых, иного пути не было (хотя его никто и не искал), а во-вторых, эта акция даже по своему полезна: пусть, мол, знают другие “угнетатели” этнических меньшинств, что их ждет неминуемое возмездие. Одним словом, ничего страшного или экстраординарного не произошло.

Действительно, на первый взгляд может показаться, что ничего особо драматичного в Косово не случилось. Балканские кризисы бывали и в прошлые века, а на протяжении истекающего столетия их вообще было несколько. Нападения военных союзов на независимые страны также происходили в истории неоднократно, как и использование темы прав этнических меньшинств в целях пропагандистского прикрытия агрессии. Достаточно вспомнить в этой связи судетских немцев и их роль в дипломатическом и пропагандистском обеспечении нападения Германии на Чехословакию в 1938 г.

И все же среди перемен в международных отношениях разного уровня и масштаба, случившихся после нападения блока НАТО на Югославию, доминируют такие, которые свидетельствуют: в мире наступает период неизмеримо более суровый, опасный и угрожающий. Назвать это восстановлением эпохи империализма было бы упрощением, хотя, конечно же, вследствие агрессии НАТО мир отброшен к временам, когда в международных отношениях господствовали не законы, не право, а сила. Но, если в эпоху классического империализма в конце XIX – начале XX в. доминирование силы на мировой арене известным образом уравновешивалось конкурентной борьбой между несколькими державами, то сегодня силовому потенциалу США и НАТО не противостоит никакой другой аналогичный потенциал. Возникает опаснейшая ситуация бесконтрольного применения силы в международных отношениях, что неизбежно ведет к распаду элементов порядка, основанного на праве и законе, и установлению порядка, основанного на силе и произволе. И в этом явлении по сути ничего нового нет, поскольку в истории с завидной регулярностью повторялись аналогичные случаи господства силы и произвола какого-то одного центра (последний из них – доминирование держав “оси” в 30-40-е годы XX в.), которые с неменьшей регулярностью каждый раз заканчивались крахом очередного претендента на исключительность. Но всякий раз, когда приходилось ломать хребет этакому претенденту, жертвами становились десятки миллионов жизней. По мере роста разрушительности вооружений это будет стоить уже сотни миллионов жизней.

Следовательно, косовский кризис ознаменовал переход международной системы к своего рода квазиимпериализму и, в частности, к глубоким переменам во взаимоотношениях между США, как единственной оставшейся после эпохи холодной войны сверхдержавой, лидером НАТО, и остальным миром, причем – как дружественным Вашингтону, так и недружественным или нейтральным. Напав на Югославию и проведя против нее воздушную войну, США сделали заявку, во-первых, на уникальное положение в международных отношениях, когда применение ими силы против других стран регламентируется только их собственными интересами и расчетами и ничем больше – ни правом, ни сдерживающим воздействием другой сверхдержавы, ни, наконец, просто моральными соображениями. Во-вторых, с помощью этой агрессии был уничтожен и другой принцип международных отношений, помимо отказа от применения силы, – обязательство использовать только политические и дипломатические средства урегулирования конфликтов, выросшее из понимания опасности применения современных разрушительных вооружений.

Остается только сожалеть о том, сколько в свое время было использовано чернил и сказано слов, в том числе нашими американскими коллегами, относительно того, что военная сила должна быть в принципе исключена из поиска урегулирования конфликтов (ее применение оправданно, как это было во время кризиса в Персидском заливе в 1990-1991 гг., только в одном случае – при прямом военном нападении на страну из-за рубежа). Правда, в своеобразной манере пережитки этого принципа сохранены американской дипломатией, но для других. Интересно наблюдать, как дипломатия страны, возглавившей агрессию против Югославии, пытается учить Россию, как вредно и не нужно применять военную силу в борьбе против чеченских террористов.

В-третьих, подвергся эрозии принцип национального суверенитета и невмешательства во внутренние дела государств. Какими бы отвратительными ни выглядели действия югославского правительства против албанского населения в Косово, это было все же внутреннее дело Югославии и никого больше.

С этой точки зрения такое следствие “победы” НАТО, когда албанцы в Косово убивают сербов, а не наоборот, только подчеркивает тот факт, что постороннее силовое вмешательство не ведет к торжеству права. Меняются местами лишь те, кто убивает, и те, кого убивают. Кроме того, последовавший вслед за агрессией НАТО бойкот югославского президента также представляет собой результат грубого произвола и вмешательства в дела Югославии, так как С. Милошевич остается законно избранным в соответствии с конституцией страны ее президентом. И до тех пор, пока он занимает этот пост, все остальные страны и государства обязаны уважать выбор народа Югославии. (Интересно, как бы сами американцы реагировали, если бы правительства других стран объявили бойкот Б.Клинтону из-за его любовных похождений?)

Одним словом, агрессия НАТО против Югославии разом перечеркнула целый ряд коренных принципов, на которых строилась международная система после 1945 г. и благодаря которым она сумела благополучно, без большой войны пережить холодную войну. В том числе нанесен удар и по роли ООН в качестве образующего фактора этой системы. Тем самым мир вновь обращен к ситуации, когда, как советовали римляне, если хочешь сохранить мир, готовься к войне.

Что из этого может выйти?

Среди многих выступлений по поводу косовского кризиса можно выделить явную доминанту: мол, все рано или поздно образуется и войдет в нормальную колею, и не нужно усложнять ситуацию, не надо преувеличивать ущерб, нанесенный мировому устройству агрессией НАТО. Надо постараться вести себя так, будто весь эпизод с Косово был своего рода небольшой аномалией и все негативные последствия от него рано или поздно сойдут на нет. Безусловно, как и всякая позиция, направленная на минимизацию ущерба, причиненного агрессией всему миру, а не только Югославии, и эта позиция имеет право на существование. Однако позволительно спросить, означает ли это, что факт агрессии крупнейшего военного блока против суверенного государства под надуманным предлогом (а предлог был явно надуман, потому что в современном мире насчитывается несколько десятков ситуаций, подобных косовской, и никто, даже самые ярые защитники прав меньшинств в Вашингтоне, не думает вмешиваться в каждую из них) так и останется без последствий? Неужели государственные и политические деятели в странах Запада на самом деле считают, что воздушная война против суверенной Югославии не вызовет никаких скрытых или открытых, тайных или явных, немедленных или отдаленных последствий?

То, что так думают натовские военные, сомнений не вызывает, но на то они и военные: они выполнили приказ своего главнокомандующего, а дальше – уже сфера не их компетенции. Но как могут думать точно таким же образом политики, остается загадкой.

Приведу рассуждения на этот счет У.Пфаффа, обозревателя “Интернэшнл гералд трибюн”. Не цитируя его дословно, передадим смысл его рассуждений: все страны мира внимательно наблюдали за эволюцией косовского кризиса и делали для себя выводы. Одним из наиболее часто повторяющихся среди них был следующий: что если бы югославы оказались посильнее в военном отношении (и, соответственно, если бы им была оказана в этом своевременная помощь), то, скорее всего, никакой агрессии не случилось или же закончилась бы она для агрессора весьма быстро и весьма плачевно. Следовательно, дело не в том, есть ли у вас в стране ситуация, аналогичная косовской, или нет, а в том, есть у вас, чем отбиться от любителей бомбить. Из всего этого вытекает, что надо вооружаться, причем как можно больше, и доставать оружие как можно более разрушительное. Если повезет, то можно, и нужно, заполучить собственную ядерную бомбу (“International Herald Tribune”, 22.08.1999). Вот, собственно, к чему приходят многие страны, не относящие себя ни к категории друзей Запада, ни к категории зависимых режимов. Тем более, когда у них перед глазами примеры ядерной эволюции Индии и Пакистана, значение которых в международных отношениях и степень их свободы в выборе решений резко возросли после проведенных ими испытаний ядерного оружия. Вывод о необходимости срочно вооружаться и довооружаться далеко не единственный, к которому пришли страны, участвовавшие в косовском кризисе или наблюдавшие за ним со стороны, но он имеет существенное значение для извлечения из него уроков: полагаться на ООН и нормы права глупо и безответственно перед собственным же народом; надо вооружаться и готовиться к войне, поскольку существует явная и хорошо различимая угроза в виде НАТО.

В Европе этот кризис породил раскол: с одной стороны оказались те, кто счастлив по поводу “победы” НАТО и подумывает об очередной войне со старым противником на Востоке, т.е. с Россией; с другой – те, кто понимает, что, последовав за своим лидером в балканскую трясину, европейцы сами поставили себя в безрадостное положение: им надо решать вопросы интеграции, упрочения союза, экономических реформ в Восточной Европе, а вместо этого придется вариться в котле этнических страстей, грозящих вылиться в очередную войну то ли по поводу “Великой Албании”, то ли по другим поводам. При этом и Югославия, и Россия чувствуют себя оскорбленными и ущемленными и никак не идут на многостороннее сотрудничество. Москва холодна и недружелюбна, а Белград озлоблен и втайне мечтает о реванше.

Итак, если отрешиться от пропаганды и попытаться увидеть, что же на самом деле случилось в итоге нападения НАТО на Югославию, а также в каком состоянии находится сейчас кризис на Балканах, можно констатировать следующее.

Первое. Ситуация в Косово отнюдь не близка к разрешению, какие бы розовые перспективы ни рисовали по этому поводу натовские пропагандисты. Оккупировавшие Косово державы НАТО не готовы и не хотят взять на себя ответственность за административное управление, а “армия освобождения Косово” никак не может избавиться от приобретенных в горах партизанских привычек; она терроризирует сербов, конфузит натовских “защитников” и не в состоянии создать полноценную администрацию. Защита странами НАТО косовских албанцев вылилась в террор против сербов, без какой-либо хорошо продуманной концепции разрешения конфликта.

Второе. Страны НАТО и ООН, в одночасье оказавшаяся причастной к кризису, не знают, что делать с территорией Косово как административной единицей. Объявлять ее независимой или самостоятельной нельзя – этого не примут те страны, у которых имеются или намечаются свои косово. Кроме того, независимое Косово было бы сигналом албанцам и в Албании, и в Македонии, и в Греции и повсюду на Балканах о начале борьбы за “Великую Албанию”. Наконец, если страны, оккупирующие Косово, пойдут на поддержку независимости этой территории, они тем самым разрушат юридическую основу соглашения с Белградом, последовавшего за прекращением войны, и развяжут руки самым крайним националистам в Сербии. Не хватало странам НАТО только партизанской войны сербов Косово против их войск.

Третье. Под надуманным предлогом неприемлемости Милошевича, которого к тому же международный трибунал в Гааге с поразительной легкостью объявил преступником (с той же легкостью, но с большими основаниями российская Дума объявила преступником бывшего Генсека НАТО Х.Солану), тормозится дело урегулирования с Югославией. Белград имеет все основания считать себя потерпевшей стороной с разрушенной инфраструктурой и экономикой, с фактически потерянной исторической сербской территорией, с униженной армией и недовольным населением. Вместе с тем правительство Югославии все же пыталось пойти в максимально возможной степени навстречу требованиям Запада и теперь рассчитывает на взаимность, в которой ему односторонне отказано. Запад не считал зазорным обговорить с Милошевичем условия прекращения огня, но почему-то позволил себе начать игнорировать его на этапе урегулирования конфликта.

Четвертое. Хотя Россия и согласилась на участие в миротворческом контингенте в Косово (разумность этого решения вызывает очень большие сомнения), она сделала это не для того, чтобы облегчить жизнь странам НАТО, а для поддержки югославов. Не видя никакого желания со стороны Запада идти на урегулирование отношений с Белградом и, наоборот, видя его желание всячески поощрять как внутреннюю дестабилизацию страны, так и претензии, на этот раз, Венгрии на часть территории Югославии, Россия вправе ставить вопрос о более активных формах помощи Югославии, о выходе из эмбарго ООН и даже, возможно, о поставках вооружений югославской армии. В конце концов интересы этой братской страны России гораздо ближе, чем интересы любого члена НАТО или всего блока в целом.

Таким образом, отвечая на вопрос о том, что же может получиться из кризиса на Балканах, надо отметить, как минимум, одно: степень конфликтности в многострадальной Европе сразу же поднялась на несколько порядков, и она одним махом приблизилась к тому состоянию, когда уместно говорить об опасности нового европейского конфликта. Если бы на самом деле соотношение сил в Европе было настолько в пользу НАТО, что альянсу понадобилась бы всего неделя-другая для полного разгрома Югославии, вероятно, можно было бы сделать иной вывод. То есть можно было посожалеть, покритиковать НАТО, но признать за ней исключительную степень могущества и способности держать Балканы под контролем. Но то, что произошло на самом деле, – 78 дней бомбежек, после которых югославская армия упорядоченно отошла на позиции в Сербии, ущерб, нанесенный ей, оказался минимальным, а командование НАТО так и не решилось на наземную операцию, опасаясь крупных потерь, – говорит о другом: блок НАТО в военном отношении слаб, в нем слишком сильны настроения национального эгоизма, но он способен на авантюрные действия, которые могут сыграть роль детонатора более обширного конфликта.

О положении, в котором оказалась Россия

Нравы правящего в России режима не позволяют надеяться на возможность честного и откровенного разговора с нацией и ее зарубежными партнерами. Вместо этого – квазивизантийские телодвижения и маловразумительные жесты, из которых так и не понять, как чувствует себя страна после того,как ее интересы были грубо проигнорированы, а ее исторического союзника разбомбили в пух и прах, после того как ей продемонстрировали, насколько ее мнением пренебрегают и насколько перестали опасаться ее военной силы. Ощущение не из приятных, и его не заслонить лихой акцией по захвату Приштины группой российских десантников. Ельцинской России недвусмысленно указали ее место, и этого никакими дипломатическими приемами не скрыть. “Дружба” российского президента с его коллегами из стран НАТО обернулась унижением страны и ростом внешней угрозы в ее адрес.

Между тем России надо трезво и без излишних эмоций оценить то положение, в котором она оказалась в результате агрессии НАТО против Югославии. Сказать, что это положение сложилось как-то внезапно, вдруг, именно как непосредственный результат агрессии, было бы неправильно, потому что такой итог отношений России с Западом в принципе просматривался уже в течение определенного времени. Но на предупреждения о том, что, несмотря на бравурность речей политиков, на самом деле отношения России с Западом складывались отнюдь не столь благополучно и что в них росли, как это ни странно, элементы конфронтации, обычно не обращали внимания. Конъюнктурное желание представить дела наилучшим образом – по предвыборным соображениям или для успокоения общественности (хотя кому оно нужно?) – заставляло пренебрегать очевидными признаками попыток диктовать России условия отношений, навязывать ей чуждые схемы разрешения проблем или просто игнорировать ее озабоченности. Наиболее ярким примером такого подхода стало решение НАТО о расширении на восток, принятое вопреки сильным возражениям России и ее протестам.

Приходится признать: Россия и Запад так и не стали партнерами, несмотря на то что Россия стала участником “восьмерки” развитых стран Запада. Тот тип отношений, который начал складываться между Россией и Западом в результате нескольких лет “партнерства”, уже после того, как закончилась холодная война, напоминает отношения между Антантой и Германией после окончания первой мировой войны или же отношения между Францией и антинаполеоновской коалицией (Великобритания, Россия, Австрия, Пруссия) после окончания эпохи наполеоновских войн.

К сожалению, руководство России не сумело убедить своих западных контрагентов, что Россия отнюдь не является побежденной в результате окончания холодной войны, что она имеет не меньшее (если не большее) право претендовать на место победителя, учитывая то, сколько сил и средств приложило руководство Советского Союза во главе с М.С.Горбачевым для выхода всего человечества из состояния холодной войны. Парадоксально, но факт, что в год десятилетия крушения Берлинской стены высшую награду Германии получил полузабытый у себя на Родине М.С.Горбачев – в знак личного уважения к нему немецкого народа и признания огромной роли возглавляемой им страны в воссоединении Германии, что и положило конец холодной войне в Европе. Но руководство России под влиянием сиюминутных соображений не захотело использовать в интересах страны этот важный аргумент. Не сумев настоять на необходимости строго равноправных отношений между Россией и Западом (а без этого было нелепо ставить вопрос о партнерстве), руководство России не добилось и более прочных и предсказуемых отношений на базе взаимной сдержанности и взаимной зависимости в области поддержания безопасности и существующего мирового порядка. Наоборот, оно по сути дела проиграло борьбу за предотвращение расширения НАТО на восток, хотя возможности добиться этого были, и немалые. Оно не сумело предложить какие-то приемлемые пути избежать войны на Балканах, хотя многие европейские страны, в особенности на востоке Европы, ожидали, что именно Россия сумеет это сделать. Оно также не сумело (или не захотело) помочь дружественной Югославии подготовиться должным образом к агрессии НАТО и дать ей сокрушительный отпор. Иными словами, перед лицом все более ультимативных требований Запада российское руководство и его дипломатия не смогли убедить Запад, что ни содержание его предложений Москве, ни их тон не отвечают духу и стилю партнерства, как их понимают в России, и все более напоминают обращение победителя с побежденным.

Наиболее ярким примером такого подхода и того, что на Западе считают Россию проигравшей стороной после косовского кризиса, служит беспрецедентно жесткая антироссийская кампания на Западе в связи со второй чеченской войной. В период первой чеченской войны в 1995-1996 гг., когда население Чечни несло огромные и ничем не оправданные потери вследствие безграмотных действий федеральных войск, доминирующим в подходе США и всего Запада в целом было утверждение, что “Чечня – внутреннее дело России”. В 1999 г., когда уровень потерь среди гражданского населения был на порядок ниже и российские войска добивали террористов, против России была развернута пропагандистская война, возвращавшая всех нас к временам идеологической конфронтации. Можно, конечно, разочароваться в президенте России и разлюбить его, как это произошло в отношениях Б.Н.Ельцина с его “друзьями” на Западе, но при этом все же соблюдать определенные нормы поведения, не переходить границы лицемерия и не применять двойные стандарты. Нельзя не видеть, как далеко отброшены эти общепринятые нормы в отношении Запада к России, как там твердо следуют принципу римлян: “горе побежденным”. С побежденной дважды, как считают на Западе, Россией (один раз в результате холодной войны, а второй – после косовского кризиса) можно больше не соблюдать приличия.

В этом отношении балканский кризис сослужил России хорошую службу. После него нельзя больше делать вид, будто ничего страшного не происходит, и продолжать изображать партнерские отношения с Западом. Усилиями “спе-циального представителя” президента В.С.Черномырдина Москве удалось обозначить некую “миротворческую” роль России на Балканах, хотя это вряд ли кого-то ввело в заблуждение. Удар был нанесен по последнему союзнику России в Европе, и сейчас она в одиночку противостоит Североатлантическому альянсу. Считать большой дипломатической победой союз с лукашенковской Белоруссией вряд ли стоит; белорусский президент с точки зрения интересов российской внешней политики – скорее минус, чем плюс. Россия не сумела помочь своему союзнику, и теперь ее позиция как великой державы серьезно подорвана. Ни ее положение постоянного члена Совета Безопасности ООН, ни ее ядерный статус не могут до конца компенсировать последствия сокрушительного поражения на Балканах.

Если подвести общий баланс международных позиций России после косовского кризиса 1999 г., то он окажется не очень успокаивающим. Военные позиции России в Европе, по сравнению с позицией блока НАТО, продолжают ухудшаться. В случае гипотетического конфликта между Россией и НАТО Россия не имеет практически никаких шансов выиграть войну с помощью обычных вооружений. Чтобы продолжать сдерживать агрессивность блока, России придется идти двояким путем: с одной стороны, угрожать и дальше отказом от сотрудничества, не идти на возобновление действия Основополагающего акта о взаимоотношениях России и НАТО (1997 г.) и пытаться всячески демонстрировать, что военная акция против Югославии не устрашила Россию, а ожесточила ее, заставила усомниться в целесообразности сотрудничества с Западом в сфере безопасности; с другой стороны, России придется искать пути, как сделать убедительной для Запада свою объявленную готовность идти на конфликт с использованием ядерного оружия, если ее позиции будут подвергаться угрозе военного нападения.

Политические позиции России в Европе не намного лучше, чем военные. Уже отмечалось, что Россия осталась без союзников, а ее шансы на построение приемлемых и равноправных отношений с НАТО на основе Основополагающего акта почти равны нулю. Несмотря на членство в “восьмерке” развитых государств, Россия почти не продвинулась в строительстве отношений с Европейским Союзом по сравнению с началом 1990-х годов, а ее попытки превратить ОБСЕ в ведущий европейский механизм по безопасности и сотрудничеству завершились ничем. Сейчас эту роль все больше играет НАТО. ОБСЕ в свою очередь обретает все более четкие антироссийские ориентиры, если судить по ее попыткам вмешаться в чеченские дела.

Как представляется, те, кто задумывал и разрабатывал операцию против Югославии, хорошо знали свое дело и нацелили свой удар по позициям России. Идти на прямую конфронтацию с ней, видимо, считалось преждевременным и рискованным. Это могло вызвать сильнейший отпор со стороны России и вызвать сумятицу среди членов блока. А вот нанести удар по России косвенно, через дружественную ей Югославию, – совсем иное дело. Запугав югославское руководство угрозой бесконечных бомбежек и заставив его (не без помощи России) пойти на поспешную капитуляцию, Запад одновременно продемонстрировал слабость России, ее ненадежность как союзника, ее неспособность оказать реальную поддержку стране, которая имела все основания рассчитывать на помощь Москвы.

И, надо признать, что в целом и в частности этот замысел удался.

Россия – США: что делать?

Какое влияние окажут уроки Косово на российско-американские отношения? Ведь трудно представить в данных обстоятельствах, что их дальнейшая эволюция может пойти без учета последствий этого кризиса, без попытки внести в них необходимые поправки.

К числу таких поправок можно было бы рекомендовать следующее:
1. Необходимо в какой-то степени отступить от курса на построение партнерских отношений и, наоборот, сохранить определенную дистанцию между Москвой и Вашингтоном. В принципе ничего здесь неожиданного или же невозможного нет, потому что, как показывают, например, отношения между США и Китаем, совсем не обязательно немедленно стремиться к тесному единению после завершения холодной войны. США и Китай закончили холодную войну в 1972 г. после подписания Шанхайского коммюнике и с тех пор прошли большой путь по строительству нормальных стабильных и взаимовыгодных отношений. Но заявления о желательном партнерстве между ними они сделали только в последние годы, фактически через 25 лет после окончания холодной войны. Слишком много оказалось между ними сложных и нерешенных проблем. Вот и России вместо того, чтобы ставить призрачные и, как показывает практика, нереализуемые задачи “стратегического партнерства”, следовало бы попытаться сформулировать совсем другую, более реалистическую концепцию отношений с Соединенными Штатами: нечто, вроде “взаимной терпимости”, “ограниченного сотрудничества”, “параллельности интересов” и т.п. А о партнерстве ставить вопрос когда-нибудь потом, если в этом возникнет необходимость;
2. Надо пересмотреть структуру и приоритетность отношений. До последнего времени в этой области доминировала инерция холодной войны, при которой опасность конфликта, необходимость упорядочения конфронтации и снижения уровня риска диктовали и соответствующую повестку дня: ограничение риска войны, введение все большего числа мер доверия, контроль над вооружениями, укрепление международного порядка. Но холодная война, надо полагать, ушла в прошлое, и ей на смену пришла система взаимоотношений менее конфронтационная, более предрасположенная к открытости и сотрудничеству. И сохранять в ней структуру и приоритеты отношений из иной эпохи, с другими императивами совсем не обязательно. Наоборот, надо постараться избавиться от стереотипов мышления, навязанных сверхконцентрацией внимания на стратегических вооружениях, и постараться открыть новые сферы взаимоотношений или вообще переформулировать цели и задачи отношений с США: вместо избежания войны – просто сосуществование без каких-либо особых претензий. Но при этом помнить, что США – крупнейшая военная сила и что американское руководство готово к ее использованию, если это будет сочтено отвечающим национальным интересам;
3. Следовало бы почаще вспоминать о том что мир для России не замкнулся на США. Концепция “многополюсного мира” – это ведь не просто красивая альтернатива концепции “однополярности”, но и руководство к действию, причем как на Западе, так и на Востоке. И если опять же на время отрешиться от сверхконцентрации на проблемах контроля над стратегическими вооружениями, то нетрудно заметить, что Россия значительно больше выиграет от отношений с ЕС и, особенно, с Германией как экономическим партнером, чем от попыток прорваться на американский рынок. Проблемы завершения экономических реформ, технического перевооружения российской промышленности, скорее всего, будут решаться не в США, а в Германии или в Японии, с которыми и надо идти на всемерное расширение контактов. Что же касается таких неотложных мер, как снабжение населения дешевым продовольствием и доступными потребительскими товарами, то эти вопросы опять же решаются не в США, а в отношениях с Китаем и странами Восточной Европы;
4. Нельзя не видеть, что сейчас не самое лучшее время для установления приемлемых отношений с США. Они все еще находятся под сильным впечатлением от “победы” в холодной войне и переживают период особого самолюбования. Эти чувства настолько затуманили головы американским политикам разного толка – от либералов до консерваторов, что они все больше и все чаще теряют ощущение грани между реальным и воображаемым, между тем, что можно, и тем, чего никак нельзя в отношениях с другими странами. В этих обстоятельствах надежды некоторых российских политиков на помощь и поддержку Вашингтона оказались, мягко говоря, наивными и безосновательными. В США восприняли готовность России к партнерству как сигнал о капитуляции, и поэтому сочли возможным использовать унизительный и даже оскорбительный тон в отношении России.

Теперь приходится расплачиваться за эти ошибки и заблуждения. Процесс расплаты может оказаться затяжным, а цена – высокой и связанной с необходимостью пережить еще не один кризис, прежде чем появится ощущение равновесия и удовлетворения на нашей стороне от диалога с Вашингтоном. Россия и США не могут жить в полной изоляции друг от друга, но не видеть, насколько невелики сейчас возможности построения более устойчивых и предсказуемых связей между ними, также нельзя. Косовский кризис – это один из убедительных сигналов, говорящий о необходимости пересмотра схемы сложившихся между двумя державами отношений и, если мы не хотим, чтобы этот пересмотр сопровождался, как в Косово, бомбежками и обменом ракетными ударами, надо своевременно на него отреагировать.

А.И. Дейкин,
экономический обозреватель журнала “Новое время”

Экономика США после ‘эпохи бюджетных дефицитов’

Факт, лежащий в основе общей характеристики главных сегодняшних событий экономической жизни США и экономической политики администрации Клинтона, очень прост: демократам удалось решить задачу, впервые поставленную десятилетия назад, и избавить федеральный бюджет от дефицитов, бывших многие годы неотъемлемой и хронически неизбежной частью бюджетной политики менявшихся администраций. Но этот простой факт влечет множество вопросов – почему, например, дефициты все же не были ликвидированы раньше, какие факторы мешали этому в прежние годы и помогли сейчас, были ли эти факторы закономерным порождением “стихийного рыночного саморегулирования”, проявлением слабости американской экономической системы или связаны с действием иных субъективных обстоятельств и, в конце концов, чем объясняются очевидные успехи американской экономики в последние годы и насколько они прочны и долговременны?

На многие из этих, да и других вопросов ответить сразу не удастся: и вопросов явно больше, чем готовых ответов, и толкование каждой из затронутых проблем может быть различным, к тому же недостаточно ясны пока суть и причины многих новых явлений в хозяйственной сфере США. Последнее и, может быть, главное обстоятельство связано совсем не только с недостатком информации (бедой многих российских исследователей) или с новизной и непривычностью происходящего. Таково в точности восприятие и у тех специалистов, информированность и квалификация которых представляются бесспорно высокими. В последнем (февраль 1999 г.) Экономическом докладе президента США, в разделе о росте курсовой стоимости ценных бумаг, говорится: объяснить масштабы этого роста и размеры доходов, которые он принес, – значит решить проблему, несущую в себе много загадочного. Возможно, следует подождать более определенных изменений в экономике, исследовать дополнительные факторы, обычно уходящие из поля зрения аналитиков, сменить ракурс рассмотрения и его методологию. Однако происходящее и сейчас возбуждает острый интерес не только с теоретической, но и с практической точки зрения: случайность ли достигнутый успех, могут ли его в какой-то мере повторить другие страны, наконец, что может извлечь из него Россия?

Либеральная теория против американской практики

Провал российских экономических “реформ” 1992-1998 гг., казалось, должен был поставить точку в затянувшемся диком (и по содержанию, и по результатам) экспериментаторстве, заставить искать, а точнее – начать осваивать, другие, известные пути перехода к рыночной экономике, которые хороши уже тем, что, во-первых, опробованы и понятны и, во-вторых, гарантированно не несут существенного ухудшения ситуации. Вместо этого в России началась новая игра: все стороны, имеющие отношение к власти, усиленно делают вид, что выхода из создавшегося положения не просматривается, увлеченно объясняют, почему с российской экономикой нельзя сделать ничего путного, – и не делают ничего, даже самых нужных и очевидных вещей, например, тщательной санации банков или сведения к минимуму “теневого” сектора экономики.

Происходить такое может лишь вследствие сочетания трех причин: некомпетентности властей, крепко засевшего в них нежелания изменить что-либо в лучшую сторону (включая и боязнь – как бы от таких попыток хуже не стало) и сознательного умысла. Наличие последнего можно считать бесспорным фактом, хотя и не распространяющимся решительно на всех, кто близок к руководству экономикой. Иначе как намеренно, нельзя было бы допустить столько ошибок – тяжелых, последовательных, координированных и не подвергавшихся исправлению даже после того, как они многократно были названы и подтверждены.

Частный, но яркий пример развития на основе понятных всем и обоснованных экономических решений, сводящихся к эксплуатации самого простого из всевременных экономических постулатов – здравого смысла, дает хозяйственная динамика последнего десятилетия в США.

Многогранность и сложность проблемы заставляют отсечь от анализа огромный массив соображений, связанных с давней, предшествовавшей подготовкой “рывка 90-х” в экономике США, – те объективные и субъективные факторы, которые позволили американскому капитализму развиваться быст-рее европейского (например, отсутствие пут феодализма, единая огромная территория, индивидуалистическая протестантская этика, умелое и длительное использование “ножниц цен” между ввозимым сырьем и экспортом готовых изделий, отсутствие войн на собственной территории, быстрые и решительные выводы из уроков 1930-х годов), достичь самого высокого уровня жизни и международной конкурентоспособности. Все это, конечно, стало прочным фундаментом современной американской промышленности, сельского хозяйства, внешнеэкономических связей, в который бесчисленными нитями врастает сегодняшняя экономика. На все это, как и на период после 1945 г. до начала 1990-х, было бы полезно взглянуть с позиций накопленного опыта – и вполне может оказаться, что многие яростные дискуссии недавних лет среди американских экономистов, как и российских (советских), не слишком соизмерялись масштабами и накалом страстей с реальной значимостью затрагиваемых проблем или обходили стороной некоторые чересчур острые углы. На первый план, напротив, выходят сейчас проблемы и идеи, традиционно считавшиеся либо периферийными, либо уже решенными и неинтересными.

Годы российских “реформ”, в частности, ярко высветили прежде всего один бесспорный факт: взгляд на экономику, американскую или российскую, из США и из России не только может – должен быть различным. Что получилось с российской экономикой после того, как ее попытались лечить по рецептам не самых выдающихся американских экономистов, мы знаем. Дело зашло далеко, теперь более осмотрительные экономисты и политики в США, обеспокоенные снижением имиджа своей страны как главного хранителя демократических ценностей, выступают с решительным осуждением прошлых экономических рекомендаций и “помощи”, которые использовались в России исключительно (по их мнению) в целях укрепления политического режима власти и привели к краху российской экономики и хозяйственных реформ. Это – пример трансформации американских взглядов на российскую экономику, движимой, впрочем, теми же политическими и экономическими интересами американского государства, в силу которых возникли и дезавуированные ныне прежние рекомендации и курс “помощи российским реформам”. Признав закономерность вместе с объяснимой природой и собственных интересов у США, и эволюции американских представлений о российских реформах и отметив долго культивировавшуюся отечественными политиками нецелесообразность таких интересов для нашей страны, обратимся все же к российским представлениям об американской экономике.

В прошлые годы российские американисты уделяли чрезвычайное внимание либо политизированным секторам и проблемам экономики США (таким как военно-промышленный комплекс или экспансия американского капитала в развивающиеся страны), либо некоторым техническим особенностям ее функционирования (с привкусом “фундаментализма”). Американцы и сами немало подогревали интерес к таким именно темам – но у них были на то свои причины. Российские исследователи, чаще всего по идеологическим соображениям, оказывались глубоко в русле “избранных” направлений. Результат принес много по-настоящему ценных и полезных работ, часто очень весомо дополнявших и корректировавших американские представления об экономике США. Неизбежные “идеологические” издержки далеко не всегда мешали проявиться оригинальной точке зрения или глубине анализа. Но и взгляды на экономические процессы в США среди советских и российских исследователей невольно формировались с учетом подсказанного выбора тем и агрессивных тонов, часто требовавшихся при их рассмотрении. В силу ограниченности общих исследовательских возможностей отечественной науки это означало вынужденное забвение (или игнорирование) других тем или же поверхностное их рассмотрение, из чего для читателя-неспециалиста следовал логичный вывод о сравнительной малозначительности всего того, что в научной литературе не рассматривалось.

Существовали темы, которые не только не запрещались и не замалчивались – они были в центре внимания, но при этом никогда не исследовались в нужном ключе, в полном объеме и с учетом всех реально происходящих процессов, их участников, взаимодействий между ними. Одной из таких тем и было государственное регулирование экономики. Исследовался государственно-монополистический капитализм. С небольшой натяжкой его можно считать синонимическим вариантом госрегулирования, и специалисты уже в 1970-е и в 1980-е годы для себя эти наименования часто отождествляли. Но сложился определенный стереотип анализируемых проблем и подходов. Во главу угла чаще всего ставился военно-промышленный комплекс, а еще до введения в оборот этого словосочетания Д.Эйзенхауэром в его прощальной речи при передаче президентского поста Дж.Кеннеди – просто милитаризация экономики. Такой акцент не был чисто пропагандистским, научные потребности его допускали и оправдывали, однако всех аспектов и всей глубины процессов государственного регулирования экономики это далеко не исчерпывало.

Государственное вмешательство и в самом деле ярче всего проявилось в военно-промышленной сфере, однако в заметных масштабах только начиная с первой мировой и главным образом – во вторую мировую войну, развиваясь дальше в связи с войнами в Корее и в Юго-Восточной Азии. Но нельзя не вспомнить, что вся экономическая история США в XX столетии проходила под знаком неуклонного, хотя и импульсивного и неравномерного, наращивания количественного и качественного вмешательства государства в хозяйственные процессы. Точно так же нельзя обойти важный факт, мало кем отмечавшийся: в США реальное начало государственному вмешательству в экономику в современном понимании этого выражения – необходимая оговорка, потому что государство во все эпохи с момента своего появления и при всех общественно- политических формациях только и делало, что вмешивалось в экономику, – было положено в 1863 г. принятием закона “О национальных банках”: во-первых, вводился строжайший правительственный контроль (осуществляемый и поныне министерством финансов США) банковской сферы и, во-вторых, предпринималась серьезная попытка упорядочить состояние дел в этой сфере, избавив ее от злоупотреблений и хаотичности (сразу это не получилось, спустя 70 лет потребовались еще реформы Ф.Рузвельта). И уж потом появляются антитрестовский закон Шермана (1890 г.) – борьба с монополиями, позже – законы в сферах труда и здравоохранения и, наконец, закон “О Федеральной резервной системе” (1913 г.) – новая попытка упорядочить банковскую сферу и кредитно-денежные проблемы, своевременная, но, как выяснилось всего 17 лет спустя, недостаточно глубокая.

Рост производства, усложнившиеся хозяйственные связи, увеличение количества вовлеченных в деловые процессы лиц и компаний заставили задуматься не только о денежных операциях, но и о широких контролирующих функциях государства. Прагматичные американцы уже знали: власть – это бюджет. В нем должно быть достаточно денег, и им надо умело управлять. Поэтому в 1921 г. появился закон “О бюджете и отчетности”, организовавший Бюджетное бюро в составе министерства финансов, но под личным руководством президента США, – до этого никто в исполнительной власти формированием бюджета фактически не занимался, это делал конгресс, которому теперь остался контроль над правительственными финансами (положенный ему по конституции), а составление бюджетных проектов стало прерогативой исполнительной ветви.

Все же это были пока эпизодические, довольно редкие акты, хотя вмешательство государства в экономику усиливалось. Но с принятием закона 1921 г. был совершен поистине судьбоносный для бюджетной системы США шаг: с организацией Бюджетного бюро проектирование и исполнение бюджета оказались разделенными между президентской администрацией и министерством финансов, а для общего финансового контроля правительственных операций тем же законом было учреждено Главное контрольно-финансовое управление.

Преимущества такого бюджетного устройства во всю мощь развернулись после второй мировой войны, а до этого еще была серия крутых банковских и валютных мероприятий Ф.Рузвельта в 1930-е годы – российские “реформа-торы” назвали бы их не иначе, как “госплановско-коммунистическими”. Но матереющий капитализм требовал все более неукоснительной дисциплины в обеспечение своего выживания, игры в “свободу рынка” после 1930-х годов были прекращены, а уже 1946 год внес последний штрих в организацию каркаса госрегулирования в США, и оно превратилось из серии эпизодических актов в целенаправленную систему: закон “О занятости” (принятый в развитие ряда положений Конституции США – статья 1) обязал все власти работать во имя трех главных экономических целей: высокая занятость, экономический рост, подъем уровня благосостояния населения. С этими вполне социал-демократи-ческими целями (а сказать точнее – благодаря их своевременной постановке) живет и растет самый “либеральный” среди развитых стран мира – по финансовой доле государственного вмешательства – американский капитализм, име-ющий, наверное, самую качественно развитую систему государственного экономического регулирования.

По отдельности обо всем этом вроде бы давно в России писали – например, С.Меньшиков или авторы монографии “США: государство и экономика” (1976 г.), конечно, в этом ряду нельзя не вспомнить двухтомник “Политическая экономия современного монополистического капитализма” (1975 г., под ред. Н.Н.Иноземцева); но в этих работах, как и во многих других, недостаточно глубоко и широко разбирались вопросы, ставшие актуальными в 1990-е годы; правда, надо отметить, и видимых искажений реальности содержалось в них на удивление мало. Все писавшееся ранее подтверждает: послевоенная экономическая история США – многочастная драма борьбы властей против случайностей конъюнктуры и за эффективное предпринимательство, со взлетами и провалами, с неожиданными кризисами и “непонятного происхождения” успе-хами. Благополучные 1960-е с откровенным упором Дж.Кеннеди – У.Хеллера на активную форму кейсианства вдруг сменяются в следующем десятилетии озадачившей всех “пробуксовкой” идей Кейнса – Рузвельта, и эти идеи торопятся похоронить. Но на самом-то деле в меняющихся хозяйственных обстоятельствах затормозилось развитие американской экономической науки и не были вовремя обновлены навыки ее применения.

Такое происходило не впервые – кризис 1930-х стал отчасти следствием как раз отставания науки – то уходившей в абстракции (парадоксально опережавшие время), то державшейся за консервативно безопасные смитсианские постулаты и неторопливо их развивавшей, в то время как экономика стремительно менялась и требовала нового к себе отношения и новой технологии управления ею, государственного менеджмента. Практик Рузвельт и знакомый с практикой теоретик Кейнс счастливо нашли друг друга, но все-таки практик оказался первым. По-иному быть не могло, никто во власти не обращал раньше на науку особого внимания, это только кризис 1930-х годов научил, заставил обратиться к теории, законодательно поставить ее на службу разработчикам экономической политики. Но ни к 1960-м, ни к 1970-м годам сосуществование теоретиков и политиков в экономической области еще не было отработано; привычным и отточенным (и даже рутинным) оно стало чуть позже – один из нечаянных результатов рейгановских экономических экзерсисов, вовлекших его “рейганомику” в прочную кейнсианскую оболочку. Это случилось поневоле, но экономическая идеология Рейгана мало интересовала, а на обращенное к нему слово “либерал” он реагировал как на оскорбление.

По этим причинам созданный – опять-таки законом 1946 г. – специально для экономического менторства на президентском уровне Экономический совет при президенте США сориентировался в начале 1970-х годов неудачно; его активность не была регламентирована законом, и не все президенты умели слушать и понимать скучные экономические материи, теория и прикладная правительственная аналитика оказались захвачены врасплох, не смогли оценить не вдруг возникший комплекс негативных обстоятельств. Экономические советники на этот раз плохо справились с обязанностями, потому что постоянная смена хозяйственных обстоятельств – закономерность растущей экономики. К тому же ведь и нельзя создать теорию, отвечающую на каждый из конкретных повседневных практических вопросов настоящего и будущего; ответы дают и ответственность несут те, кто теорию применяет и использует.

Одно это соображение должно уже снять вину, на протяжении четверти века взваливаемую на безответное кейнсианство, которое-де оказалось неспособным объяснить, предотвратить и излечить новые экономические беды. Плохо понятое кейнсианство на практике дало возможность определенным политикам использовать момент, открыто сыграть на стороне крупного капитала. Прикрытием выступили А.Смит и новейший гуру М.Фридмен. Правда, если бы не было последнего, ничего не изменилось бы: атака на политику государственного вмешательства назрела, была необходима, в первую очередь, самой этой политике – для очищения от ошибок, хлама и излишеств.

Срочное исправление ошибок требовало радикальной переоценки подходов и к экономике, и к практическому применению кейнсианских принципов, потому что в реальности, как все начинали понимать, не Кейнса следовало винить в неудачах, даже если его писаная теория была бы неполной или неверной, как не Маркса нужно делать “козлом отпущения” за вывихи советской экономики и не на М.Фридмена взваливать “заслугу” доведения до полной деградации российского народного хозяйства в 1990-е годы. Теоретики – известные или нет, правые или левые – создают всего лишь концепции, схемы, чертежи, а воплощают их в жизнь политики, которые, во-первых, могут плохо разобраться в предложенной теории, а во-вторых, всегда действуют под давлением соблазна переиначить оригинальную идею, сдвинуть опорные точки теории, “подогнать” ее под свои цели и представления.

Все это и случилось в России, где “реформаторы” без стеснения приписывали основоположникам “монетаризма” собственное понимание их идей, свои мысли и помыслы. А в США 1970-х, в точности как позже в России (только не так долго, бесцельно и бездарно), неудачи экономики вызвали на время “топтание” науки на месте. Появилась “рейганомика”. Но крупный капитал, на который она работала, быстро стал “зарываться”, и тогда американская политическая система без тени смущения по соображениям экономической идеологии и под руководством того же Рейгана отторгла неудачную и, главное, невыгодную Америке в целом концепцию, вернула экономическую политику на рельсы здравого смысла. На них и был заложен успех экономической политики Клинтона. Эти события заставляют обратиться к особенностям современной американской экономики и ее свойства “саморегулирования”, которое проявило свою силу и при Рейгане, и позже, но только совсем не вследствие “полной рыночной свободы”. Один из пируэтов экономической идеологии российских “реформаторов” начала 1990-х заключался в том воистину безысходном выборе, который они навязывали российскому обществу. По их словам выходило, что в мире нет экономических путей, кроме двух. Один – ненавистный коммунистически-распределительный, командно-административный, его надо отвергнуть как порождение тоталитарного режима, недееспособное в экономическом плане. Второй – “либеральный”, избранный всем прогрессивным капиталистическим человечеством – по нему, получалось, надо и России идти. Внушалось: госрегулирование эквивалентно цековско-госплановскому строю. Реформы могут быть только “либеральными”. Далее шла интерпретация “либерализма”, “либераль-ного капитализма”, на сегодня хорошо известная и благополучно провалив-шаяся в России после семи тяжелейших лет бесплодного и дорого стоившего народу внедрения.

Можно задаться естественным вопросом: может быть, это Россия – особо трудная для “либерализма” страна, а в более цивилизованных государствах он работает нормально? Или – еще вариант: все получилось бы, но мешали обстоятельства, люди, климат, география, “красные”, национальная психология: Иными словами, все блестяще получилось бы, будь на месте России другая страна. На этот невероятной нелепости аргумент все же требуется серьезный ответ. Здесь, как и применительно к США 1960-1970-х годов, надо четко разделить экономическую теорию и экономическую политику. Допустим, теория верна и безгрешна. Тогда, раз политика – “искусство возможного”, то и корень неудачи не в несчастных российских обстоятельствах, а в тех, кто их не учел, не сумел правильно применить теорию, не предвидел и не оказался готов справиться с сопротивлением каких-то сил (обычным при переходе к новому экономическому укладу). Но бездарная (или неопытная – кому как нравится, дела это не меняет) политика внедрения “либерализма” в России не должна уводить – а это, похоже, сейчас цель “реформаторов” – от второго, главного, гораздо более важного вопроса: так ли уж плодотворен “либерализм” в экономике, где он успешно применялся, неизбежен ли он в конце концов?

Российский читатель привык к затверженной формуле “реформаторов”: новая Россия возможна только на основе демократии и свободного рынка; “либерализм” – это и есть демократия плюс неограниченная рыночная свобода. Подразумевалось и говорилось прямо, что все развитые страны на этой комбинации двигались к процветанию, ею поддерживают свое процветание и сейчас. Многие чувствовали, что это не так, но четко изложить позицию не умели; разве что теперь можно сослаться на печальный и дорогостоящий практический опыт. Не помогла вразумительным объяснением и наука – российская и зарубежная. Что касается западных, в том числе и американских теоретиков, – их позиция понятна: они не слишком увлекаются в наши дни обобщениями на уровне выше микро- или мезоэкономики, соединять политику с экономической практикой отвыкли (да и надобность, какая была, с развалом СССР отпала); есть и другие причины, заставляющие их втихомолку “не замечать” некоторых проблем и проявлений макроэкономики.

А вот российская академическая наука оказалась практически невооруженной против внезапного пришествия дремучей “реформаторской” некомпетентности (или сознательного подлога – сейчас не в этом главное). Правда, российские власти на протяжении 1990-х годов академических экономистов в России не замечали. Когда же после августовского кризиса 1998 г. об академических теоретиках вспомнили, представленные последними рекомендации оказались в разительном несоответствии с потребностями перехода к рыночной экономике и реально создавшимися условиями. Оставалось впечатление, что в разработке этих предложений участвовали только “маститые” экономисты, хорошо знакомые с социалистической экономикой – что и подтверждалось местами прекрасным анализом произведенных в российском хозяйстве разрушений. Участия квалифицированных специалистов по зарубежной экономике в этих предложениях заметно не было – что, можно предположить, стало главной причиной уничтожающих (и, вероятно, не вполне справедливых) отзывов прессы по поводу академических рекомендаций.

Неэффективностью российской экономической мысли эффективно воспользовались “реформаторы”, целенаправленно и открыто ведя ее к полному разгрому. Однако, как показали прошедшие годы, качественный задел у российских экономистов-зарубежников все-таки был, не хватало его целостного оформления, а в основе недостаточной четкости и “потребительской готовности” нужных академических идей лежала прежде всего непоследовательность и нерегулярность разработок 1960-1980-х годов. Несмотря на множество ценных по отдельности исследований, к началу реформ не были готовы ответы на некоторые ключевые вопросы, а последовавший убийственный антиакадемический прессинг, и не только финансовый, особенно чувствительный в гуманитарных отраслях с самого начала текущего десятилетия, фактически блокировал возможность быстрого развертывания исследований в нужных направлениях. Мешали и чванство, и неразворотливость академической системы, которые “реформаторы” с успехом сделали оружием самоуничтожения опасного конкурента в науке.

В итоге наступил закономерный крах, и российские власти не получили нужного и своевременного анализа ситуации и эффективных рекомендаций по предотвращению, а потом – и по ликвидации кризиса августа 1998 г. Правда, власти и не проявляли заинтересованности в таком анализе, сведя список своих “консультантов-теоретиков” к нескольким “либеральным” фамилиям. Более того, появилась преувеличенная озабоченность по поводу непомерной сложности неконтролируемого кризиса, а выходы из него предлагались невыполнимые – например, бесконечное “сжатие” денежной массы, которая в России и так меньше нормы в 3-3,5 раза.

Между тем набор нужных экономических мероприятий не так сложен, их планированию и реализации мешают только чисто политические мотивы и отсутствие ясной цели развития государства. Но одной из центральных причин, воспрепятствовавших – еще в самом начале 1990-х годов – составлению грамотных и не противоречащих ни теории, ни реальной практике капитализма рекомендаций по безболезненному переводу российского хозяйства на рыночный путь, стала незавершенность, фрагментарная клочковатость отечественных исследований по капиталистической экономике и отсутствие в них объединяющего начала, позволяющего за устройством отдельной фирмы, анализом военной экономики или банковских процедур увидеть всю систему капиталистического хозяйства, ее рабочий механизм; не было той ниточки, которая распутывала бы весь сложный клубок, называемый современной рыночной экономикой. А с “реформаторской” стороны упорно внушалась мысль, что такой нити и нет в природе развитых государств, что их экономика построена на стихийной игре “свободных рыночных отношений”.

На самом деле вся история современного капитализма противоречит такому утверждению. Только невостребованностью объективных практических выводов в прежние десятилетия можно объяснить, что широко известная теория госмонополистического капитализма не была доведена до логического завершения, до простой мысли: капитализм – это и вправду крепкая (хоть далекая от идеала) система, она держится и идет вперед благодаря очень строгим – строже “социалистических” – правилам поведения хозяйствующих субъектов, с естественным распределением не только прав, но обязанностей и ответственности и, самое главное, с наличием центра управления экономикой и весьма действенным механизмом принятия, исполнения и контроля за исполнением экономических решений на высшем уровне. Капитализм, не регулируемый системно и целенаправленно, скончался в 1929 г. Вопрос регулирования стал вопросом выживания системы. “Реформаторы” в России затратили много сил и средств, чтобы навязать экономике систему позавчерашнего дня, которая уже нигде не существует, а в развитом хозяйстве существовать не может. От той системы, которая реально управляет капиталистической экономикой, они на те же средства и с тем же маниакальным упорством уводили внимание российских властей, общественности и всего населения.

Сегодня главная задача капиталистического регулирования – держать капитализм “на плаву” с помощью наработанных известных принципов и приемов. Другого способа нет – хотя и систем госрегулирования столько, сколько использующих их развитых государств. В США она проявляется особенно ярко, и она же помогает уяснить абсолютную бесперспективность российского “либерализма”. Речь не о слабом образовательном уровне представителей этого идейного течения и не о правильности или неправильности применявшихся ими в России методов; последний вопрос достаточно важен, но не в нем коренная причина всех – экономических прежде всего – провалов “реформаторов”. Если бы они “свою” систему пытались внедрить в США, хозяйственный строй этой страны был бы разрушен за несколько месяцев, а социальный климат, уровень и качество жизни главной страны капитализма пришли бы в упадок.

Но американская модель капитализма логична и последовательна. Российский же “либерализм” не представляет собой подчиненное общей логике единое учение (или теорию, или течение). В нем две совершенно самостоятельных, не связанных между собой части, два “либерализма” – назовем их для краткости “политическим” и “экономическим”. В теоретической платформе “рефор-маторов” два эти “либерализма” находятся в противоестественном сочетании, которое не может стать прочной основой политического движения, идеологии и т.п. по причине взаимоисключающего, антагонистического характера этих двух его составляющих.

На этот факт обращается мало внимания, что и позволяет, в частности, российским “либералам” именовать себя “демократами”, к тому же с претензией на исключительное право носить такое звание. На самом-то деле – наоборот: у “либералов” на такое поименование наименьшее право. Фальшь этого самозванства легко выясняется при обращении к истокам терминологии. Общего у либеральной экономики и либеральной политики (идеологии) – только семантика: слово “либеральный” в одном из его значений – “свободный”. В политике идеи либерализма – синоним свободы личности, соблюдения ее прав. На этом и основана демократия, однако требуется важное уточнение: в современном демократическом обществе личные права и свободы ограничены законодательно разумными рамками, ибо безграничная свобода каждого ведет к анархии, сменяемой обычно тоталитаризмом или всеобщей разрухой. Ограничения прав, без которых демократия немыслима, привычны и вроде бы сами собой разумеются – и потому не замечаются.

Иное дело – “либерализм экономический”. Это выражение означает свободу экономических отношений, свободу рынка. Однако неограниченная свобода “естественных рыночных законов”, к которой призывают российские “либе-ралы” (а всякое ограничение действия этих законов называется регулированием), никак не совмещается с демократией. Она ведет к узурпации власти капиталом. Например, свободная и неограниченная конкуренция с необходимой неизбежностью завершается монополией, и развитые страны борются с монополизацией законодательно с конца прошлого века – в интересах сохранения самой системы рыночных отношений и, разумеется, с помощью государства. Борьба с монополизацией – одна из важнейших функций госрегулирования рыночной экономики, и российские “реформаторы” потратили немало сил на борьбу с рожденными их “реформами” неуправляемыми монополиями, видимо, не догадываясь, что занимаются ненавистным им регулированием.

Монополии губят демократию рыночных отношений, но опосредованно угнетают и свободу личности. Однако есть и другое, более наглядное и прямое проявление недемократичности “рыночных свобод”. Предпринимательской дея-тельностью могут (и способны и готовы) заниматься, по данным социологов, в среднем не более 5% населения любой страны. Больше предпринимателей и не нужно, да и не каждому это интересно. Кто-то должен производить, лечить, учить, обслуживать. Полная “свобода рынка” означала бы, что все основные решения в обществе принимали бы предприниматели. Апогеем именно таких “чисто либеральных” представлений о демократии стало предложение российского “олигарха” Б.Березовского “нанять правительство” за счет объединенных капиталов “крупных предпринимателей”, иначе говоря, купить в складчину всю высшую власть в стране. Примитивная откровенность “либерала-прак-тика” предвозвестила судьбу страны, отданной на волю “реформаторской” идеологии, будущее демократии и самого рынка. Однако это предложение стало всего лишь закономерным, логичным итогом грубого подлога в предпосылках, лежащих в основе рассуждений, рекомендаций “реформаторов” и проводившейся ими политики. Подтасовка, коротко говоря, заключается в отождествлении экономического либерализма с рыночной экономикой в целом, либеральных реформ с вообще рыночными реформами, демократии с либерализмом в политике и экономике, а госрегулирования – с планово-директивными методами управления.

“Свободный рынок” (да и “рынок” вообще), таким образом, не входит в число демократических ценностей. Неограниченная “свобода рынка” угнетает демократию. “Рынок” лучше чувствует себя без демократии, его можно терпеть, пока он показывает более высокую эффективность по сравнению с другими формами хозяйствования, но, чтобы он не переходил в диктат производителей и предпринимателей, его стихийная свобода, как и стихийная свобода личности, должна быть обязательно ограничена – в противном случае он уничтожит сам себя. Инструментом такого ограничения может стать только государственная власть, организованная на демократической основе. Цель нанесения на идеи “свободного рынка” профанирующего камуфляжа “под демократию” понятна: диктат монополий без прикрытия фиговыми листками массы не одобрят. Говоря проще, либо “экономический либерализм”, либо “демократия”. Российские же “реформаторы” во главу угла явно ставят “рыночную свободу”. К счастью, население России без научного анализа, руководствуясь здравым инстинктом, уловило не только беспомощность “реформаторов” в вопросах правительственного управления, но и ту обманную базу, на которой строилась их идеология.

От этой идеологии несет ощутимой архаикой. Нечто подобное происходило и в начале века: ни у октябристов, ни у кадетов, ни у прогрессистов не появилось достаточно серьезной социальной базы, избирательской поддержки. Но между нынешними “реформаторами” и либералами столетней давности – существенное различие. Либералы начала века делали огромный шаг вперед – от подавлявшего любую свободу самодержавия к лозунгам общественной демократии и к свободе экономических отношений. Вопрос о степени экономических свобод тогда не стоял, не существовало и понятия госрегулирования – важно было избавиться от авторитарной системы принятия всех важнейших экономических решений. Современные российские “либералы” попятились назад, отбросив успешный опыт, сочетающий западную демократию и государственное регулирование, который радикально снял былые проблемы “стихийной рыночной экономики”.

Другое дело – передозировка госрегулирования: она может быть столь же вредной, как и его полное отсутствие. Но для этого нехитрого вывода достаточно просто логического мышления. Борьба с излишествами государственного вмешательства действительно очень важна – и, в сущности, такая борьба и легла в основу установок западного монетаризма.